«Праздник со слезами на глазах» – не литературный штамп и не пропагандистский лозунг. Еще живы люди, прошедшие ту войну, еще плачут они, вспоминая страшные годы…
Перед вами рассказ нарвитянки Антонины Васильевны Слесаренко, пережившей оккупацию в совсем детском возрасте – на начало войны ей исполнилось пять лет. Просто рассказ, от которого стынет кровь и перед которым меркнут мифы о «цивилизованной оккупации».
Васильковый сарафан
Что мог понимать о войне пятилетний ребенок, живший в провинциальном поселке на Брянщине? Да ничего. Ну, говорят что-то взрослые… Плачет мама и хмурится отец…
– Для меня война началась с василькового сарафанчика, – рассказывает Антонина Васильевна. – Мама хорошо шила и выполняла заказы. И от какого-то платья остался обрез василькового крепдешина. Красивого, мягкого… И из этого кусочка мама сшила мне сарафанчик. Я хотела его сразу надеть, но старшая сестра не дала, – он нарядный, наденешь на праздник. Так он и висел на вешалке. А потом пришли немцы.
Их много набилось в дом. Забирали еду, искали вещи, ценности. А один взял мой сарафанчик, посмотрел, повертел, а потом на глазах разорвал на несколько частей. И пошел с ним в уборную… Туалеты были, сами знаете, какие. Я потом увидела свой сарафанчик там, внизу. Так началась война.
Эти, первые немцы, не были самыми плохими. Угоняли скотину, отбирали продукты, но никого не расстреливали, не вешали. Хаты не жгли, заняли их, а жителей переселили в погреба.
Брянщина – партизанский край, и практически в каждой семье кто-то да ушел в лес. И пошел слух, что идут каратели. Это уже было страшно. Если в доме пахнет хлебом (ночью пекли), а хлеба нет – всех на улицу, а дом сжигают. Так и сожгли весь наш поселок им. Надежды Константиновны Крупской.
От такого зверства люди убежали в лес. Не к партизанам, просто спрятались в логу, с детьми, с коровами. Коров немцы не всех отняли, заставляли ухаживать, доить и забирали всё молоко. И пересидели бы, но с дороги, где шел немецкий обоз, услышали мычание коровы. Неважно, что среди нас не было мужчин. Последнего, кого из них я видела, был проткнутый немецким шомполом поселковый врач. А нас погнали…
Клетчатый платок
– Гнали нас до Курска. Пешком, босиком. Это около 300 километров. Снег еще не выпал, но было холодно. С коровами. Помню, на мосту конвоиры-каратели под дулом автомата заставляли выкидывать в реку грудных детей – река была бурной, мост забит, их раздражал плач. Мама спрятала нашего младшенького под кофтой, заткнула рот, сберегла.
Осенью пришли в чистое поле, огороженное колючкой. Там нас и «разместили». Много народа было, из разных деревень. Жили под телегами, в соломе.
Моя мама была «партизанская мать», все об этом знали. Муж, сын, зять – все в партизанах. И, конечно, нашлись «добрые люди», донесли. Маму таскали на допросы, избивали, я даже лица ее тогда не помню – кроваво-синее месиво.
Нас нашла старшая сестра, Татьяна, тоже бывшая в лесу. Уже выпал снег, я болела, и Таня за кусок сала выкупила меня у полицая. Помню этот толстый кусок… Сестра расстелила клетчатый платок, посадила меня в середину, завязала узлом и вынесла. Куда она меня унесла, где мы были – не помню.
Когда стало совсем холодно, маму с детьми и коровой перевели в коровник, рядом была солдатская кухня. Под крышей можно было жить, и Таня принесла меня обратно. Закопали в солому, спрятали. Немцы боялись тифа, при малейшем подозрении – сразу в «душегубку». Серенькие такие машины…
Кормильцем нашим был брат Миша. У него был поврежден позвоночник, и в Германию его не угнали. А сестру Настю забрали. Помогал немцам на кухне, за это давали объедки. А еще он научился просить милостыню. Я, когда, окрепла, тоже решила милостыню просить. Зашла в дом, где квартировали немцы, протянула руку. Но высокий, холеный, красивый немец пинком сапога вышиб меня, шестилетнюю девочку, за дверь, головой до крови ударилась о косяк. Еще у младшего брали кровь, до тех пор, пока мог давать. Отстали, когда совсем перестала течь. Бросили к нам в коровник и забыли.
Так и выжили. В коровнике. А многих, когда настала зима, просто согнали в сарай и сожгли. Все туда не поместились, поэтому детей закидывали в огонь через специально прорубленную дыру в крыше.
Кирзовый сапог
– В один из дней немецкий повар дал Мише пачку галет и сказал: «На дорогу». И нас снова под конвоем куда-то погнали. Конвоиры – на конях, мы – пешком. И начался обстрел. Фронт был близко, стреляли с обеих сторон, снаряды летели через нас, над головой. Вся эта толпа людей бросилась в ров у дороги. Матери руками копали песок и засовывали в получившиеся норки детей.
Сколько мы там просидели, трудно сказать. Было страшно, люди сходили с ума. Помню, один высокий худой мужчина бегал с прутиком вдоль рва, махал, отпугивал снаряды: «Кыш мухи, кыш!».
А потом со стороны дороги прибежал русский солдатик. Совсем мальчишка, лет восемнадцати. Все на него накинулись, получилась куча-мала. «Наш, наш!». Братик Коля прибежал, говорит: «Были бы поближе, я бы успел до него дотронуться. А так только до сапога получилось». Все плачут, и мальчишка этот тоже. Кричит: «Мне вернуться надо! Потерпите час-полтора, мы вас отобьем…».
И правда, через некоторое время пришли наши солдаты. Угощали, чем могли…
Общий внук
Потом была долгая дорога домой. Болезнь матери, детский приемник-распределитель, где маленькая Тоня очень огорчилась, что ее не признали дистрофиком – тем давали усиленный паек. Затем взросление, годы учебы. И Нарва, куда Антонину Васильевну пригласили работать в торговое училище.
Такой Антонина Васильевна Слесаренко приехала в Нарву.
Раны войны остались на всю жизнь. Но вот ведь как поворачивается судьба: одна из дочерей нашей героини вышла замуж за немца. И его отец, показывая семейный альбом, сказал: «Когда-то мы воевали, а теперь у нас общий внук».
И пусть будет так! Всех – с праздником великой Победы!
Виталий Школа
