Амнистия

В первый момент я не знал, что ответить, потому что отторгал от себя беспочвенную надежду на освобождение. Я знал, как убийственно чувство разочарования, когда все выяснится и окажется, что в механизме амнистии произошел сбой и все мои года останутся при мне. Поэтому я, убивая в себе надежду, твердо произнес:

– Здесь ошибка! Я осужден по 58-й статье, которая под амнистию не подпадает!

– Да, вы правы. Но Особое Совещание, которым вы были осуждены, переквалифицировало ваше обвинение, заменив 58-ю статью на статью СОЭ (социально опасный элемент).

– Первый раз слышу!

– Вот и прекрасно, теперь услышите! Распишитесь, что с документом об амнистии ознакомлены, – начальник подсунул какую-то бумагу, которую я, не глядя, подписал, – можете быть свободны.

Это «можете быть свободны» наполнилось для меня таким глубоким смыслом, что даже закачало. Закачало от предчувствия действительной свободы, которую так легко потерять и так тяжело получить. Но в интервале между этими двумя событиями проходят годы запредельного напряжения всех чувств, человеческих срывов, когда теряется сам образ человеческий, обнажая звериные чувства, направленные только на одну цель: выжить, любыми путями выжить. Тот, кто поддается таким инстинктам, тот практически умирает, подписывает себе смертный приговор. Но для меня, кажется, все это заканчивалось, я увидал свет в конце туннеля!

Товарищи по театру поздравляли меня, жали руки. Кто-то с карандашом в руке уже подсчитал, что в начале 1948 года мне предстоит покинуть лагерь. На лицах некоторых я прочел не то чтобы зависть, а горькую обиду, почему этого счастья лишили их…

Вольный гражданин

В ноябре 1947 года наш театр отправился в месячную гастрольную поездку по лагпунктам, которую я считал своим последним выездом и прощался со многими друзьями из других лагподразделений. Возвращение из поездки принесло мне самую большую радость за время шести с половиной лет заключения. Мне официально было заявлено, что выход на свободу состоится 25 декабря 1947 года (Рождество по новому стилю). В этот день я становлюсь вольным гражданином и могу покинуть лагерь. При оформлении документов задали вопрос:

– Куда собираетесь ехать?

– В Нарву! – ответил, не задумываясь.

По окончании войны нам, заключенным, за работу стали платить. Ставки за работу в театре были низкие. Ламан, как примадонна, получала 70 руб. в месяц. Вязовский, Поль Марсель, Касапов и я имели по 60 руб. Остальные члены труппы имели оклады от 50 до 30 руб. С января 1947 года попросил в бухгалтерии удерживать из моей зарплаты ежемесячно по 5 рублей. Рассчитывал, что к освобождению получу рублей 50, а получилось иначе. Мои грошовые сбережения в размере пятидесяти рублей превратились в … пять рублей.

Рассказал о финансовом положении Баранову, и тот моментально нашел выход:

– А зачем вам Степан Владимирович уезжать из Вятлага? В театре вы неплохо себя зарекомендовали, вас все отлично знают. Уверен, что руководство Вятлага не станет возражать против того, чтобы оставить вас при театре в качестве художественного руководителя, тем более, что эта должность сейчас вакантна. Жильем вас мы обеспечим. Назначим вам солидный оклад, в пределах 1100-1200 рублей старыми деньгами. Если не возражаете, я сейчас же схожу в политотдел. Хорошо?

– Большое спасибо за лестное предложение, – вежливо ответил я, – но вынужден от него отказаться. Не хочу и не могу оставаться в пределах лагеря. Слишком много горького и тяжелого здесь пришлось пережить. Моим душевным ранам здесь не зажить. Все время тянет вернуться на пепелище родной Нарвы, хотя знаю – жизнь там будет не сладкой, ибо все придется начинать сначала.

При содействии Баранова руководство Вятлага выделило мне из специального фонда денежное пособие в размере 200 рублей новыми деньгами.

Последние дни перед отъездом прошли в хлопотах по оформлению документов и в беготне с обходным листком. По знакомству сменил старое белье на новое, купил две простыни, наволочку, взамен старых получил валенки первого срока.

Казалось все благоприятствовало моему скорому отъезду, как вдруг… Заболел почтальон, доставлявший паспорта из районного центра Лойно (25 километров от Вятлага) заключенным, у которых заканчивались сроки. Узнал, что болезнь серьезная, минимум на неделю, а возможно и больше. Начальник КВЧ посоветовал обратиться к начальнику Вятлага за разрешением самому съездить за паспортом. Разрешение было получено сразу же, ибо начальник Вятлага всегда благоволил театру и оказывал содействие его артистам.

Утром 25 декабря на вахте собрались на проводы все сотрудники театра. Прощались сердечно, не обошлось без объятий, поцелуев и слез.

Как правило, всех освобождающихся, прежде чем выпустить за пределы лагеря, тщательно обыскивают, – проверяют содержание карманов, чемоданов, вещевых мешков, чтобы убедиться, нет ли писем, дневников, рукописей и т.д. Но мне повезло, обошлось без обыска. А случись он, не миновать бы мне неприятностей: на дне чемодана, под хлебными буханками я спрятал несколько номеров вятлаговской газеты «Лес – стране!» с рецензиями о наших спектаклях. Газета строго запрещалась к распространению вне лагеря.

Через Яр на Киров (Вятку)

Навсегда покидал Кайский район Кировской области днем 27 декабря пассажирским поездом через узловую станцию Яр на областной город Киров (бывшая Вятка). Днем 29 декабря был в Ленинграде, в котором не был 34 года. Отыскал ранее меня освободившегося электрика нашего театра Альфреда Доббельта. Гостил у него два дня. Побывал в Кировском театре на «Травиате», посетил Эрмитаж, Русский музей и в канун Нового года уехал в Нарву.

Прижавшись к замороженным стеклам, пытался разглядеть когда-то знакомые станционные строения Гатчины, Волосова, Молосковиц, Ямбурга. На их месте были выжженные пустыри, наскоро сооруженные будки и сараи с прежними, старыми наименованиями.

Спустились ранние зимние сумерки. Сквозь равномерное перестукивание колес на рельсовых стыках послышался родной и знакомый каждому нарвитянину рокот и гул Нарвских водопадов. Через железнодорожный мост, соединяющий левый и правый берега Наровы, двигались медленно, осторожно. Я ожидал увидеть залитую электрическими огнями железнодорожную станцию, а вместо этого увидел груды щебня и мусора да полуразрушенное здание прежнего вокзала. О ярких прожекторах тоже мечтать не приходилось. Пассажирскую станцию устроили в чудом уцелевшем двухэтажном деревянном здании церковного дома при Кренгольмской церкви (ныне Воскресенский собор).

На развалинах Нарвы

Из писем, радио, газетных сообщений я знал, что город почти весь разрушен. Что, например, в его центральной части не сохранился ни один дом. Увиденное собственными глазами, превзошло все самые худшие опасения.

Сплошные руины напоминали о беспощадном уничтожении всеми средствами, имевшимися у враждующих сторон, города семисотлетней истории. Уничтожили красавицу древнюю Нарву с ее замечательными памятниками старины, архитектурными ансамблями, готическими зданиями с неповторимыми по красоте каменными порталами.

В первую очередь я направился на улицу Эха, где раньше жил в доме Хайдака. Пробирался с трудом по огромным каменным завалам, образовавшимся из-за обрушившихся стен. В доме Хайдака сохранилась наружная стена с оконным проемом моей комнаты. Вышел на Вирскую, оттуда на Вышгородскую улицу и забрался на огромный холм, высившийся на месте колокольни Преображенского собора. Кое-где сохранились каменные коробки зданий с зияющими отверстиями вместо окон и дверей, без крыш, с одинаково торчащими дымовыми трубами (ратуша, здание биржи, важня, гимназия, домик Петра Великого, типография Григорьева, дом Успенской церкви и соседние дома). Поразили руины немецкой церкви на улице Вестервалли. Сохранились высокие стропила с небольшим количеством черепицы и целиком – одинокая восточная стена, где находился алтарь.

Немало разрушений причинила война комбинату «Кренгольмская мануфактура», но все же в этой части города многое сохранилось. Не были уничтожены фабрики, многие корпуса остались в неприкосновенности. Сгорели все деревянные бараки по левой стороне Кренгольмского проспекта, зато избегли разрушения дома Новой деревни и так называемой «Вяземской лавры». Спаслись кирпичные казармы, главная контора комбината, английская колония, больница, родильный покой.

Судьба, а может быть и расчет, их уберегли, сохранив основательно сложенные кирпичные стены, но и на них остались следы снарядных вмятин, шрапнельных ран…

Потянуло на то место на Вестервальской улице, где 29 апреля 1941 года началась моя неволя, к тюрьме. Сохранились развалины мощных стен, в которых многие сотни ни в чем не повинных нарвитян прошли первый этап заключения. Отсюда их партиями вывозили в Таллинн, а затем – вглубь Советского Союза. Прошел по Широкой улице, думал увидеть Шведо-Финскую церковь – её мы наблюдали из окна камеры. Пустое место, словно здесь вообще ничего не было.

Долго в скорбном молчании стоял у руин Нарвской русской гимназии. Вспомнилось многое –  и хорошее, и печальное. Сколько наших учеников отправилось ни за что искать смерть в лагерях Сибири. Не обошла беда и наших преподавателей, директора С.Н. Добрышевского, историка Э.Э. Маак и других.

Начисто смел ураган войны Лаврецовскую больницу, но оставил здание покойницкой, где устроили жилое помещение.

Продолжение следует

Прочитать книгу в Интернете можно по адресу:
http://istina.russian-albion.com/ru/chto-est-istina–003-dekabr-2005-g/istoriya-4

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *