Полгода в Кировской тюрьме
Знакомство с людьми, населяющими камеру, не требовало ни встреч, ни удобного для встречи случая. Запросто подходили друг к другу, подсаживались на нары, заводили беседы и, если находили общие интересы, старались встречаться чаще, если вообще можно говорить о каком-либо свидании в четырех стенах камеры.
Русских было немного – двенадцать человек. Абсолютное большинство составляли эстонцы.
Мы группировались вокруг двух заметных личностей: депутата русской фракции Эстонского парламента, присяжного поверенного Ивана Михайловича Горшкова и высоко эрудированного полковника генерального штаба царской армии Александра Ивановича Осипова. Были среди нас и рангом пониже: упомянутый выше Переплетчиков, учитель Пробст, владельцы нарвских магазинов Иванов и Тимофеев, жители Принаровья Парма, Марков и другие.
Соединяла нас дружба, национальные интересы, убежденность в своей невиновности и вера, что в конце концов восторжествует справедливость, на суде мы докажем свою правоту и вернемся домой.
Среди эстонцев были деревенские кайтселитчики, зажиточные хуторяне, представители купечества, чиновники и довольно приметные фигуры аристократии, государственного аппарата.
Прежде всего, выделялся высокий, статный бывший премьер-министр правительства, одно время занимавший пост министра внутренних дел, Карл Эйнбург, в конце двадцатых годов сменивший свою ярко выраженную немецкую фамилию на Карел Энпалу. Держался он с достоинством, ни на минуту не забывая, что в прошлом он член правительства, лидер самой влиятельной земледельческой партии. Его постоянно окружала молодежь, оберегая от излишних забот в тюремной жизни. Энпалу не нужно было дежурить по камере, убирать её, выносить парашу, ходить за кипятком. Во время раздачи хлеба, обеда и ужина он оставался на нарах, за него получали подручные, называемые в заключении «шестерки». Энапу всегда отличался нетерпимым отношением к русским, был ярко выраженным националистом, поэтому в камере избегал говорить на русском языке, хотя знал его неплохо, в чем я смог убедиться позднее.
Полной противоположностью Энапу был таллиннский пастор Зоммер, производивший на всех в камере самое приятное впечатление. Воспитанный, вежливый, он не делал различия между эстонцами и русскими, охотно разговаривал по-русски, знал немецкий, английский. Невзирая на свое духовное звание, не гнушался никакими тюремными обязанностями, одинаково со всеми дружил, был в полном смысле для всех товарищем по несчастью.
Среди эстонцев находился генерал Юхан Тырванд, которому в то время было 58 лет. В чине младшего офицера он прошел первую мировую войну, имел ранение в ногу. Тырванд сильно хромал, больная нога остро реагировала на перемену погоды, он вынужден был ходить, опираясь на палку. После заключения мирного договора между Эстонией и Советской Россией, ему, как эстонцу, удалось репатриироваться на Родину. Имея высшее военное образование (Академия Генерального штаба), генерал Тырванд занимал в Эстонии высшие командные и административные должности, – был некоторое время военным министром, состоял в должности начальника штаба, читал лекции в Академии.
В нашем вагоне, следовавшем в Киров, он оказался случайно. Как он рассказывал, его вместе с женой и двумя дочерьми арестовали в Таллинне в конце июня 1941 года для отправки в ссылку в Сибирь. Их четверых с вещами привезли на грузовике к нашему эшелону. Прощание было коротким и очень быстрым. Сам он с ворохом домашнего скарба был запихан в наш вагон, женщин сразу же увезли. По прибытии в Киров Тырванд требовал освобождения на том основании, что он, как ссыльный, не может находиться в тюрьме, а должен быть направлен в ссылку. Всегда находившийся в хорошем настроении сыренчанин Иван Иванович Парма не мог не подшутить над генералом:
– Зачем волноваться, ваше превосходительство. С НКВД бесполезно спорить и тем более пытаться доказывать, что ты не верблюд… Вчера совершенно справедливо вас называли ссыльным, а назавтра будут называть заключенным… А будете спорить, так вам еще и приговор покажут лет так на 25…
Шутка обернулась горькой правдой. Тырванда вскоре вызвали к следователю. Почти каждый день он уходил на допросы и возвращался все мрачнее и мрачнее. В строках обвинительного заключения, прочитанного ему следователем, замелькали стандартные чекистские фразы: антисоветская агитация, участие в контрреволюционной организации, связь с заграницей…
Был в камере внешне мало примечательный человек, который, как потом выяснилось, по своему культурному и духовному развитию, – я не побоюсь этого слова, – был на голову выше многих. Невысокого роста, тщедушный, с темным цветом кожи, черноволосый, с выразительными карими глазами, он старался держаться в стороне, не вступал в споры, больше прислушивался к тому, что говорят другие. На его лице читалось большое горе, о котором он не в состоянии был молчать. Незадолго до ареста, у его молодой жены родился ребенок. Говорил он на хорошем эстонском языке, нисколько не хуже по-русски, но с чуть заметным акцентом, что выдавало в нем иностранца.
Присяжный поверенный Горшков, хорошо зная его по Тарту, поведал мне что это – Каплинский, Эдвард Бонифаций, поляк по национальности, приехавший в порядке обмена культурными деятелями в тридцатых годах из Польши читать лекции по польской литературе в Тартуском университете. За три года пребывания в Эстонии Каплинский изучил эстонский язык и свободно читал эстонским студентам лекции на их родном языке.
Мы познакомились. Узнав, что я газетчик, Каплинский поинтересовался, в каких газетах я работал и о чем писал, объяснив, что сам был близок к журналистским кругам, печатался в газетах и журналах, помещал статьи по искусству.
В беседах с ним я узнал много любопытного. Каплинский родился, учился, получил высшее образование в Польше. Читал лекции по славянской литературе в университете. Умеет и любит играть на фортепиано. Много путешествовал, объездил все европейские государства. Свободно владеет английским, французским, немецким и шведским языками. Теперь к ним присоединились русский и эстонский. Хорошо знаком с русской литературой. Большой поклонник Пушкина, Достоевского, Толстого.
– Каким же образом вы попали в тюрьму, – задавал я ему один и тот же вопрос, – вероятно, занимались политикой?
Каплинский застенчиво улыбался, обнажая ряд красивых белых зубов.
– Никогда политика меня не интересовала. Я всегда её сторонился, считая, что деятелям культуры с ней не по пути, – спокойно и невозмутимо отвечал он, – а вот следователи, их у меня было несколько, называли меня иностранным шпионом. Мой приезд в Эстонию квалифицировался как специальное задание польской разведки. Чтобы добиться от меня признания, не обошлось без физического воздействия.
– И вы сознались?
– Что вы, Бог с вами! Я им заявил: «Можете делать со мной что угодно, но постыдно лгать на себя не собираюсь». Протокол обвинения я не подписал. А последнему следователю сказал: «Твердо убежден, что поклонники и пропагандисты Байрона, Шекспира, Гете, Мицкевича, Пушкина, Чайковского, всю жизнь им посвятившие, презирают профессию шпиона»… И все-таки, вопреки всякой логике, не имея абсолютно никаких доказательств вины, меня сделали государственным преступником и вот я в ожидании приговора.
В камеру вошел старший надзиратель с большим листом белой бумаги и остро отточенным новым карандашом.
– Нужно составить список находящихся в камере, – сказал он, – указать фамилию, имя, отчество, год рождения, образовательный ценз. Писать следует на русском языке, разборчиво, хорошим почерком. Вечером вернусь, чтобы все было готово.
Он ушел. Мы молча смотрели друг на друга, словно ища, кто станет писать. Тут Горшков назвал мою кандидатуру, наша группа поддержала. Эстонцы тоже не возражали. Я не стал отказываться. Хотелось, хоть чем-нибудь заняться, осточертело бесцельное лежание на нарах, ничегонеделание.
Я взял карандаш, лист бумаги и приготовился писать фамилии по алфавиту. В это время два молодых эстонца из окружения Энпалу – Кару и Липман попросили у меня карандаш, объяснив на ломанном русском языке, что они незаметно отрежут маленький кусочек. Я отдал карандаш и они очень быстро и ловко с помощью остро отточенной на каменном подоконнике железки проделали эту операцию так, что и действительно ничего было не заметно.
Времени для составления списка было более чем достаточно, я не торопился, эта несложная работа доставляла даже некоторое удовлетворение, заполняла пустоту ничегонеделания. Каллиграфически, старательно выводил каждую букву, фамилии легко прочитывались. Пришедший вечером надзиратель, посмотрел список, спросил, кто делал и, похлопав меня по плечу, сказал, что из меня может получиться неплохой писарь.
Продолжение следует
Прочитать книгу в Интернете можно по адресу:
http://istina.russian-albion.com/ru/chto-est-istina–003-dekabr-2005-g/istoriya-4
