Во внутренней тюрьме
Вторая ночь допроса прошла особенно мучительно. К Шаховскому привели сразу же после отбоя в одиннадцатом часу вечера, когда камера уже заснула.
– Я жду откровенного признания, – процедил сквозь зубы Шаховской. Если не признаетесь, предупреждаю, будете каждую ночь до утра стоять в углу кабинета.
– Почему вы требуете от меня невозможного? Я не говорил того, что вы мне приписываете… Делайте что хотите, но врать на себя я не буду…
– Хватит болтать! Отправляйтесь в угол!
Простояв пару часов, я почувствовал сильное головокружение… То ли от недоедания, то ли от отсутствия воздуха в камере, организм настолько ослаб, что я с трудом стоял. Началась острая головная боль, стало лихорадить, вероятно, даже поднялась температура. Я попросил разрешения сесть на стул. Шаховской рассмеялся:
– Не возражаю… Но прежде надо сказать: «Да, говорил!»
– Не могу наговаривать на себя напраслину…
– Не можешь, так стой!..
Перед глазами поплыли круги. Я вдруг почувствовал, что теряю сознание. Не помню, как случилось, что я упал на пол. Очнулся от воды, которой поливал меня озлобленный Шаховской.
– Поднимайся! Нечего прикидываться больным! В карцере быстро вылечишься! Вставай, вставай!
С трудом поднялся на ослабевшие ноги, держась дрожащими руками за стенку.
– За стену не держаться! А ну шаг назад!
Не знаю, сколько времени я простоял на дрожащих ногах. Наконец не выдержал и прошептал:
– Пишите. Плохо отзывался о Советской власти.
Тело обмякло, словно разваливаясь на части. Я опустился на пол. Смертельная усталость охватила все тело, хотелось спать и только спать, не открывая больше глаз.
Шаховской что-то долго старательно писал, на меня не обращая никакого внимания, а я, прижавшись спиной в угол, чувствовал, что отдыхаю и мне больше ничего не надо, только бы остаться в таком положении до утра, чтобы меня никто бы не трогал.
– Рацевич! Вставайте! Подойдите к столу, – сквозь сон услышал я приглашение следователя подписать протокол показаний.
Шатаясь, как пьяный, подошел к столу.
– Зачитать протокол?
– Не надо…
С трудом вывел подпись под документом, который не прочитал.
И опять вспомнились слова профессора Тыниссона: «… хотя вы уверены в своей невиновности, вас все равно сделают политическим преступником, никакие разумные доводы и доказательства не помогут, заставят сознаться и подписать…».
В следующую ночь визит к Шаховскому повторился. Я приготовился к тому, что от меня потребуют новых «чистосердечных признаний», снова часами заставят стоять на одном месте, благо первый опыт удался…
Шаховской в хорошем настроении вышагивал по кабинету, чуть посвистывая, и когда я вошел, первым делом предложил закурить.
– Сегодня будем закругляться, – потирая от удовольствия руки, шутливо произнес он, – следствие закончилось, осталось завершить некоторые формальности.
Состояние мое было настолько скверно, что к этому сообщению я отнесся совершенно равнодушно. Постоянное недосыпание вызывало сильнейшие головные боли и головокружения. Не помогали порошки, которые приносила в камеру изредка навещавшая нас медсестра. Просил записать меня на прием к врачу. Она обещала это сделать, но почему-то не вызывали. Шаховской заверил меня, что может посодействовать в этом деле и утром меня отведут в медпункт.
– Не сомневаюсь, что меня осудят, – сказал я Шаховскому, когда подписывал окончание следствия, – достаточно убедительна статья обвинительного заключения – 58-я пункты 10 и 11 (антисоветская пропаганда и пребывание в антисоветских организациях). Хотелось бы все-таки узнать, каков будет приговор,
какой срок наказания ждать?
– Страшного ничего не будет, вина ваша не столь велика. Думается на срок от трех до пяти лет отправят в исправительно-трудовой лагерь. Отбудете наказание и вернетесь домой.
Все утро напрасно ждал вызова к врачу. Шаховской поступил так же, как и медицинская сестра.
После обеда дверь камеры неожиданно отворилась, и вошли двое надзирателей. Двое других остались в коридоре.
– Всем, находящимся в камере, за исключением Тыниссона, быстро собрать вещи и выходить по вызову!
Тяжело больной профессор неподвижно лежал на койке. Он, конечно, слышал команду, но по его бледному лицу трудно было понять, огорчило его это сообщение или нет. Первым из камеры выходил Реэк. Он прошел мимо него, даже не попрощавшись. Каждый из нас стремился побыстрее вырваться из камеры-душегубки в любую, пусть хоть самую строгорежимную тюрьму, но где можно вволю дышать воздухом, а не испарениями собственных тел. Я протянул Тыниссону руку, сказав ему на прощание:
– Желаю, профессор, как можно скорее поправиться, освободиться и быть дома.
Глаза его стали влажными. Я едва различил его слабое рукопожатие. Задержав мою руку в своей, он прошептал:
– Спасибо на добром слове! Но я уже не верю, что смогу увидеть своих детей и внуков. Разве что на том свете…
За мной последним захлопнулась дверь камеры, закрывая очередную страницу моих мытарств по тюрьмам и лагерям. Впоследствии пришлось встретиться со многими, которые со мной и после меня сидели во внутренней тюрьме на улице Парги. Интересовался у них судьбой Тыниссона. Некоторые слышали, что он был в одной из камер, болел, но что с ним произошло дальше, никто толком рассказать не мог. Вероятнее всего, здесь он и закрыл глаза, уйдя в мир иной.
В «черных воронах» нас перевезли на «Батарейную» и распихали по маленьким камерам, где спали не на койках, а на полу, вповалку, «валетами». Сразу же почувствовали облегчение режима. Разговаривать можно было в полный голос, охрана не очень беспокоила, в «глазки» заглядывали не часто. Мы, как дети, радовались тому обстоятельству, что окно было открыто настежь, дышалось легко и свободно и только деревянный козырек, навешенный с наружной стороны окна, не давал возможности посмотреть, что происходит во дворе тюрьмы.
В новом месте сразу же узнали чрезвычайные новости. Война с Германией в полном разгаре. Не в силах сдержать превосходящего техникой и вооружением врага, наши войска отступают. Фашистские самолеты залетают глубоко вглубь страны и бомбят мирные города. Обстрелу с воздуха подвергся стоящий на Таллиннском рейде крейсер «Киров».
Во все времена тюрьма являлась рассадником самых необычайных, фантастических слухов, именуемых в заключении «парашами». Парашей в тюрьме называется железная бочка или деревянный ушат, используемые, как туалет. Есть что-то общее между парашей-бочкой и парашей-слухом. Их выносят из камер заключенные. Случайно встречаясь с постояльцами других камер, они узнают новости, чаще небылицы и, возвращаясь обратно в камеру, передают их в еще более искаженном, преувеличенном виде.
В тюрьме на Батарейной я пробыл три дня, но за это короткое время услышал столько новостей, что просто растерялся, не зная, чему верить и что отнести на счет «параш».
Прежде всего, меня поразило исключительно бодрое, приподнятое настроение обитателей камеры. Оказывается, все были убеждены в скором освобождении: по их словам, немцы будто бы договорились о нашем обмене на заключенных коммунистов в немецких тюрьмах.
По ночам мы слышали далекие разрывы бомб. И по этому поводу нашлись оптимисты-комментаторы, которые уверяли, что немцы находятся на подступах к Таллинну, город со всех сторон окружен, со дня на день будет взят и тогда откроются ворота тюрьмы.
На третьи сутки каждому выдали сухой паек: буханку хлеба, несколько кусков соленой горбуши, сахар. Я осторожно заметил, что не иначе, как предстоит дальний этап. Камера заволновалась, раздались недовольные восклицания: «Ишь чего надумал!», «Нашелся провокатор!», «Не понимаешь, так молчи!».
Долго размышлять, почему выдали сухой паек не пришлось. Раздалась команда: «Всем быстро на выход с вещами!». В коридоре построились парами. Сперва повели в каптерку, где выдали отданные на хранение вещи. К нам присоединялись выходящие из других камер. Всех вывели во двор. Последовало распоряжение: сдать все чемоданы. Квитанций не выдавалось. Куча пустых чемоданов образовала высокую гору посреди двора. Вещи из них распихивались в вещевые и полотняные мешки, наволочки, в простыни, полотенца и даже в портянки.
Огромный двор гудел тысячами голосов русских, эстонцев, других национальностей. Из камер выводили все новых и новых заключенных, которые размещались где попало: вдоль стен, на мостовой, на плитах тротуара, на булыжниках.
Из уст в уста передавалась самая последняя и злободневная «параша»: этап пойдет в Киров (бывшая Вятка), когда-то губернский город, служивший в дореволюционной России пересыльным пунктом для следовавших в Сибирь арестантов. В сознании не укладывалось, на каком основании эпатировались не осужденные судом, с незаконченным следствием и просто такие, которых арестовали всего лишь несколько дней назад и которым обвинения еще не были предъявлены. Надзиратели молчали, а мы сами поняли, что из-за близкого фронта нас эвакуируют в глубокий тыл. Слухи оказались верными. Местом эвакуации был город Киров. В этом городе подследственным пришлось подписывать обвинительные заключения. Большинство, в том числе и я, на суде не присутствовали, а были осуждены заочно особым совещанием в Москве.
С наступлением сумерек в разных концах двора раздалась команда: «Строиться камерами, группами по 80 человек». Огромная толпа заключенных пришла в движение. Искали друг друга, искали потерянные вещи, доедали остатки пищи. Строились по четыре в ряд. Надзиратели выравнивали ряды, наводили порядок.
Наконец открылись массивные железные ворота тюрьмы. По ту сторону сплошной стеной стояли вооруженные автоматами и с овчарками солдаты НКВД.
Продолжение следует
Прочитать книгу в Интернете можно по адресу:
http://istina.russian-albion.com/ru/chto-est-istina–003-dekabr-2005-g/istoriya-4
