В.М. Круглова
Продолжение. Начало читайте здесь.
Итак, каким я помню Игоря Северянина.
Познакомилась я с Игорем Васильевичем в тридцать восьмом году, то есть за четыре года до его смерти. Было мне в ту пору двадцать три года. О своем возрасте я пишу для того, чтобы оправдать некоторую невнимательность к этой встрече. Отнесись я тогда серьезнее к его дружбе, я бы смогла большим поделиться.
Жаркий июньский день. Мы с мужем плывем на ялике в деревню Саркуль, где недавно поселился поэт со своей последней женой Верой Борисовной Коренди и ее маленькой дочкой Лерой.
Изба, где жили Северянины, была старая, с небольшими окошками, стояла она на самом берегу реки, а позади нее росли сосны. Невдалеке за ними шумело море. Принадлежала изба местному жителю Никитину. Деревня маленькая, расположена в дюнах, жители занимались рыболовством и уходили на заработки.
Сейчас я уже забыла, что привело поэта именно в эту деревню, но, думаю, главной приманкой была река с ее соловьиными островками и мелодичным названием Россонь. Дверь нам открыла среднего роста женщина лет тридцати пяти. У нее были большие тревожные глаза, в темных волосах виднелись ниточки седины. На пороге стоял Игорь Васильевич Северянин. Он знал моего мужа уже давно, и они встретились как добрые приятели. Дело в том, что муж мой Алексей Иванович Круглов, тогда врач курорта Усть-Наровы, был еще и профессиональным актером. Работал он в Таллиннском драматическом театре, последние годы – в Нарвском русском театре. Учась в Тарту на медицинском факультете, он летом выезжал на гастроли в театры Эстонии, Латвии, Польши. Актером он был популярным, и актерский заработок давал ему возможность платить за обучение в университете. Так вот, в богемской среде и познакомились, а впоследствии и подружились мой муж с Игорем Северяниным.
Северянин представил нас своей жене. Мы вошли. Помню, как неожиданно поразил меня синий цвет: двери, подоконники комнаты были окрашены синим лаком, на стенах синие обои, на полу синий жгутовый ковер. Посреди комнаты простой четырехугольный стол, у стены тахта. Все более чем скромно, но синий цвет придавал какой-то теплый особый уют. Этому способствовала опрятность жилища. Через открытое окно вливался в комнату запах реки.
Рядом за тонкой перегородкой в маленькой кухоньке забавно посвистывал чайник. Потом мы пили чай из красных чашек, а на столе в кувшине стояли полевые цветы. Напротив меня сидел поэт, и я с любопытством поглядывала на него. Я не была поклонницей его стихов. Я все еще жила своим юношеским увлечением поэзией Некрасова.
А тут дома у нас томик стихов Северянина – и я читаю:
По вечерам графинин фаэтон
Могли бы вы заметить у курзала.
Она входила в зал, давая тон,
Как капельмейстер, настроеньям зала…
Мне что-то скучно и неинтересно. Но я любопытна и мне хочется поближе узнать живого поэта.
А он сидит передо мной с гордо закинутой головой и как будто сверху вниз смотрит на меня. В его холодном, чуточку надменном взгляде светлых глаз сквозит усмешка. У Северянина темные густые вьющиеся волосы с сединой. Темная кожа с сероватым налетом, изрезанная морщинками. Он сухощав, сидит прямо. Лицо малоподвижно. Он некрасив. Разговор малозначителен, что-то о реке, об общих знакомых, о театре. И не помню уже, как Игорь Васильевич перешел к чтению стихов. Я даже не помню, что он читал тогда, но отлично помню ощущение, охватившее меня. Северянин читал несколько протяжно, но очень четко, акцентируя те слова, которые хотел подчеркнуть. Мелодия его стиха как бы обволакивала, проникала в суть тебя, говорил он о чем-то красивом, и слова его были необычными, яркими. Это была Музыка – музыка слов. Лицо оставалось неподвижным, только в глазах его что-то зажглось, и это что-то озарило его лицо, скрасило черты. Вероятно, это и была та искра божья, которая отличает настоящих поэтов.
Меня часто просят описать внешность Игоря Васильевича, показывают фотографии двадцатых, начала тридцатых годов. Это он и не он. Во всяком случае, это не тот Северянин, которого знала я. В конце тридцатых годов черты его лица стали тоньше, заостреннее. Он очень похудел, может, потому, что годы его уже были сочтены. Весь его облик стал одухотвореннее.
Первая встреча произвела двоякое впечатление. С одной стороны, я была очарована его стихами. С другой стороны, в его движениях, манере говорить, смотреть мне показалась тогда поза, надменность, неискренность. В деревне я больше у Северянина не была, слышала о его житье там из его рассказов, когда он заглядывал к нам в Усть-Нарову.
Местные жители рассказывали мне, что обратили внимание на нового человека, который поселился в избе Никитина в Саркюле, видели его на реке в лодке с удочкой, видели, как он с кошелкой в руке направлялся в деревенскую лавку за продуктами. Житель соседней деревни Венкуль Б.К. Иыги, будучи молодым человеком, работал заведующим библиотекой в деревне Венкуль. Однажды там появился Северянин. Он интересовался имеющимися книгами, так они и познакомились. Иыги стал заходить к Северянину, совершал с ним прогулки и слушал вдохновенное чтение Северянина. Однажды Иыги организовал встречу Игоря Васильевича Северянина с местными крестьянами, которым поэт читал стихи.
Изредка Игоря Васильевича навещали эстонские поэты: Адамс, Раннит и другие из Тарту и Таллинна. Алексис Раннит относился к Северянину очень почтительно, с сыновьей нежностью. Северянин тоже любил его. Когда приезжал Раннит, Северянин приводил его к нам. Северянин в то время переводил эстонских поэтов, Раннит делал ему подстрочники.
В том же году Игорь Васильевич Северянин с Раннитом пришли к нам в гости на Пасху. Я, тогда еще молодая хозяйка, очень старалась в приготовлении пасхального стола и, кажется, мне это удалось. Среди приглашенных были молодые красивые женщины. Северянин выпил несколько рюмок коньяку, он порозовел, глаза его засияли, он стал очень оживлен и остроумен. Внимание всех было обращено на него. Он говорил комплименты и был очень галантен.
Когда я слышу рассказы о его пьянстве и грубых выходках, мне это трудно представить. Я его таким никогда не видела, в моем представлении Северянин остается хорошо воспитанным человеком, очень аккуратным, с достоинством носивший свой уже видавший виды костюм.
На следующий год Северянин с женой перебрались в Усть-Нарову. Поселились они в старом деревянном доме на улице Вабадусе. Это был небольшой одноэтажный дом, принадлежащий сестрам-эстонкам Аннус. В квартире Северянина была обширная кухня. Здесь стараниями Веры Борисовны все сияло чистотой. За стеной кухни была маленькая спаленка. Из кухни же дверь вела в большую комнату. Здесь так же, как и в деревне, посредине стоял стол, а у стены в углу – диван. На стене висела увеличенная фотография Сергея Рахманинова, а под ней полочка, на которой лежал маленький чемоданчик с рукописями поэта и письмами дорогих ему людей. Три окна комнаты выходили на улицу, где в проулке виднелся голубой кусочек реки Наровы.
Первый год своего проживания в Усть-Нарове Игорь Васильевич Северянин еще много двигался. Он мог пройти по берегу моря со своей неизменной спутницей Верой Борисовной до тридцати километров, чтобы поднести свою книжечку стихов очередному меценату и, получив какие-то деньги, расплатиться в лавочке, где забирали провизию в долг, на «книжечку». Никаких выездов за границу он уже не совершал. Со своими стихами выступил только раз в Таллинне, когда устраивали вечер в честь его пятидесятилетия.
Я тогда по недомыслию приписывала эту его «неподвижность» влиянию Веры Борисовны, несклонной к переездам. Просто он был уже болен и болен серьезно. Мне же эти тревожные мысли не приходили в голову. Я знала, что он лечится у мужа, но не придавала этому большого значения. Сам Игорь Васильевич никогда ни на что не жаловался.
Мелодия его стиха как бы обволакивала, проникала в суть тебя, говорил он о чем-то красивом, и слова его были необычными, яркими. Это была Музыка – музыка слов.
(Продолжение следует)
