Полугодовое пребывание в тюрьме на Батарейной не прошло бесследно в смысле духовного развития. Я перечитал огромное количество книг, в основном классики. С наслаждением окунулся в прекрасный мир художественных творений Тургенева и Гончарова. Не расставался с Диккенсом, перечитал его «Приключения Оливера Твиста», «Жизнь Дэвида Копперфильда», «Крошка Доррит», «Холодный дом». Легко одолел огромный роман Голсуорси «Сага о Форсайтах». И с каким упоением углублялся в философские мысли французского Толстого – романиста Виктора Гюго, читая его «Собор Парижской Богоматери» и «Отверженные». С раннего утра, сразу же после завтрака, подсаживаюсь на табуретку у окна и углубляюсь в книгу. Читаю без перерыва до самого обеда, не слыша и не видя, что происходит в камере. Книга переносила меня в другой мир, позволяла на какое-то время забыть, что я нахожусь в тюрьме, внутренне сопереживать литературным героям, жить насыщенной духовной жизнью…
Сидевшие со мной в камере эстонцы, были связаны с немецкими оккупантами, служили старостами, полицаями, состояли в профашистской организации омакайтсе. Были и такие, которые самым непосредственным образом участвовали в уничтожении коммунистов. Почти все они, как я позже узнал, были осуждены Военным трибуналом к 25 годам исправительно-трудовых лагерей.
Со мной рядом, на соседних нарах, спал эстонец-хуторянин из-под города Выру по фамилии Пярт – приятный, словоохотливый старичок, любивший поговорить по-русски, хотя это уму давалось с трудом. Русский язык он знал с детства, когда учился в русской церковно-приходской школе. Став хуторянином и женившись на эстонке, по-русски разговаривать, перестал и многое из того, чему его учили, забыл.
В довоенный период и во время войны за антисоветскую агитацию политические заключенные получали, как правило, не более 10 лет. А в конце сороковых годов ставка увеличилась в два с половиной раза”
В довоенный период и во время войны за антисоветскую агитацию политические заключенные получали, как правило, не более 10 лет. А в конце сороковых годов ставка увеличилась в два с половиной раза”Как-то вечером, после отбоя, когда мы улеглись спать, он придвинулся ко мне и стал тихонько, на ухо (чтобы не услышал надзиратель), рассказывать мне, как совершенно неожиданно стал врагом советской власти, был арестован и теперь ждет сурового приговора:
– Хутор, на котором я жил со своей старухой с тридцатых годов, отстоял далеко от проезжей дороги и еще дальше от города Выру, так порой мы не знали, что происходит вокруг нас. Во время оккупации немцы нас не беспокоили, только один раз по делу государственных налогов зашел староста, поинтересовался, как я живу, принес почту, почтальон в то время болел. Когда немцы отступили и ушли, мы не имели понятия. Но однажды ночью нас со старухой разбудил громкий стук в запертые ворота. Мы решили не открывать. Но стучать продолжали все более настойчиво. Я подошел к окну, меня увидали двое мужиков, стучавших в дверь, и стали кричать, чтобы я, старый болван, немедленно открывал ворота, а иначе они все переломают, а дом подожгут. И все-таки я не послушался. Раздались выстрелы, зазвенели разбитые стекла окна. Старуха настолько испугалась, что соскочила из постели и побежала открывать дверь. Вошли двое эстонцев среднего возраста, за плечами у которых висели винтовки, а у одного на ремне болтался пистолет. Они потребовали еды, пития и, удобно расположившись за столом, который накрыла жена, стали рассказывать о своем житье – бытье. Они рассказали, что живут в лесу, называют себя «лесными братьями», скрываются от советской власти, пришедшей на смену немецкой, ведут с нею борьбу, стремясь восстановить прежнюю, досоветскую власть. Объяснили нам, что долг каждого эстонца помогать им и впредь они будут каждые три дня приходить за продуктами, и это будет наш вклад в дело освобождения Эстонии от советской оккупации. А свою просьбу подкрепили обещанием сжечь хутор, а нас убить, если мы на них донесем. Что нам оставалось делать? Старуха горько поплакала, но каждую третью ночь выносила за крыльцо хлеб, свинину, картофель и другие продукты, которыми мы сами кормились. Наутро еды не было, видимо её забирали и нас больше не беспокоили.
Однажды, когда мы с женой убирали хлев, во двор вломилось множество солдат и среди них два молодых офицера. Дело было зимой, стоял мороз, и они попросились в избу погреться и еще попросили парного молока, если есть. Мы им конечно молока налили, и за столом они нам сообщили, что ищут лесных братьев. Только что прочесали ближайший лес и теперь пойдут дальше.
Не знаю, удалось ли им обнаружить лесных братьев, но видимо, да, так как положенные с вечера продукты пролежали до утра не тронутыми.
Прошло достаточно много времени. Мы уже забыли про лесных братьев и тех, кто их искал, спокойно, без тревог занимались своим хозяйством, как однажды, в дождливую темную ночь в ворота опять требовательно застучали и во двор вошли трое милиционеров в форме. Они предъявили ордер на обыск и на мой арест. Перерыли весь дом и двор, залезли на чердак и сенник, искали оружие и требовали сказать, где скрываются лесные братья, так как, по их сведениям, они часто бывают на нашем хуторе.
Привезли меня в Таллин, в тюрьму на Батарейной улице. И вот я здесь в камере, вместе с вами. Следователь мне попался суровый, грозится расстрелять, если я не сообщу имена сообщников. Настоятельно рекомендует не запираться и обещает освободить, так как я старый. А что говорить, ума не приложу…
Я ему так же шепотом предложил рассказать все, как было, и положиться на Бога и судьбу. Во всяком случае, сказал я, вам не придется брать на душу грех лжи, ибо ложь всегда вылезет наружу, одна ложь вызывает другую, оскверняет душу и лишает человека спокойствия и сна.
Наговорившись, мы уснули, а скоро старика Пярта перевели в другую камеру, и я потерял его из вида.
В середине ноября, совершенно случайно я узнал о его дальнейшей судьбе. Был банный день, и нашу камеру привели в баню. В предбаннике стены, как и во всей тюрьме, оштукатурены. Заключенные их постоянно царапают, дают о себе знать краткими, лаконичными записками. Например: «Василий Иванов – 10». Надпись расшифровывается так: «Василий Иванов, 10 лет заключения». С трудом среди нескольких фамилий я разобрал фамилию «Пярт – 25». Двадцать пять лет получил этот пожилой безобидный хуторянин.
Характерная деталь. В довоенный период и во время войны за антисоветскую агитацию и прочие несерьезные дела политические заключенные получали, как правило, не более 10 лет. А в конце сороковых годов ставка увеличилась в два с половиной раза. Почти все, с кем я сидел на Батарейной в 1949-1950 годах, получали 25 лет заключения, пять лет поражения в правах и пять лет ссылки в отдаленные края.
Монах Алипий
Из числа находившихся в нашей камере самой примечательной личностью являлся старец Алипий, немощный и постоянно больной монах.
Тяжелый крестный путь прошел этот человек с первых дней Октябрьской революции и до наших дней. Вечно преследуемый за свои религиозные убеждения, без конца арестовываемый советской властью, Алипий претерпел невероятные страдания и все их вынес благодаря стойкой вере несгибаемого христианина, готового на любые жертвы во имя Бога. Особенно трудно ему пришлось на строительстве Беломоро-Балтийского канала. Десятки тысяч таких же, как он, политических заключенных в нечеловеческих условиях вручную трудились на земляных работах, лопатами ковыряя мерзлую землю, на тачках по сходням её вывозили на многие десятки метров, падали от истощения, болезней, голода и тут же погибали. Алипий почти постоянно пребывал в молитве, и это помогало переносить все испытания, но в то же время вызывало бурю ярости, насмешек и издевательств у надзирателей. Но ничто не могло сломить стойкого старца. За недоказанностью преступлений, приписываемых Алипию, его приходилось выпускать, но религиозное подвижничество опять вызывало глухую ненависть системы и Алипия вновь арестовывали по надуманным обвинениям в антисоветской пропаганде.
В конце сороковых годов, после отбытия очередного срока наказания, Алипий приехал в Эстонию и был назначен настоятелем храма Успения Пресвятой Богородицы в Пюхтицком Свято-Успенском женском монастыре в Куремяэ. Казалось бы, кончились многолетние мытарства и испытания престарелого служителя церкви. Здесь он почувствовал себя в полном покое и душевной радости, окруженный вниманием и сочувствием молящихся, старавшихся помочь ему как материально, так и морально, после стольких лет физических и духовных страданий.
Летом 1949 года в Йыхви хоронили благочинного Романа Мянника. Среди многочисленного духовенства, отпевавшего усопшего, был и Алипий. Во время отпевания в храм вошли двое в штатском и, подойдя к Алипию, попросили его поехать с ними и окрестить дома ребенка. Привыкший идти навстречу верующим в их желаниях, особенно в отношении детских душ, Алипий с радостью согласился. Не подозревая ничего плохого, Алипий сел с ними в машину, тем более что после обряда крещения ему было обещано на той же машине возвращение в монастырь. Обманным путем его отвезли в Таллин во внутреннюю тюрьму на улице Пагари, а через неделю перевели в тюрьму на Батарейной улице.
Прочитать книгу в Интернете можно по адресу:
http://istina.russian-albion.com/ru/chto-est-istina–003-dekabr-2005-g/istoriya-4
