В.М. Круглова
Продолжение. Начало здесь.
Узнав его ближе, я увидела совсем другого Северянина. Это был гордый, очень открытый, а потому и очень ранимый человек. Он предлагал себя людям таким, каков есть. Отсюда, по моему мнению, и многие его стихи, где он обнажает себя и высказывает мысли, которые люди обыкновенно таят про себя.
Мне казалось, чтобы насладиться жизнью, ему достаточно было иметь письменный стол, где стопочками лежали чистые листы, на которые он своим особым почерком наносил слова, что волновали его душу. Да еще рядом спутницу жизни, любящую и любимую. Так мне тогда казалось. Каково было ему, вкусившему громкой славы, оказаться полунищим, оторванным от родной почвы, да здоровье пошатнулось, а впереди была полунищая старость. К деньгам, по его собственным словам, он всегда относился легко, а того, что он теперь получал как подаяние, не хватало для того, чтобы немного скрасить свои будни, в безвыходные моменты он прибегал к помощи моего мужа.
Конечно, при этом страдало его самолюбие, хотя Алексей Иванович, давая деньги, старался обставить это как можно деликатнее. Северянин мог на следующий день с каким-то нехорошим огоньком в глазах заявить: «А мы вчера с Верочкой отправились на машине в «Петроградскую» (это был лучший ресторан в Нарве) и распили бутылочку шампанского». Надо сказать, что французское шампанское, а другого не было, стоило дорого.
Иногда ему хотелось тряхнуть стариной. Летом тридцать девятого года к Северянину из Берлина приехала когда-то близкая ему женщина, которую он называл Златой и посвятил ей поэму, названную тоже «Злата». У нее был в Берлине модный магазин, дочери жили в Африке. Она привезла с собой подарки, среди них фотоаппарат, который Северянин решил подарить Алексею Ивановичу. Надо сказать, что Игорь Васильевич не любил оставаться в должниках, и как ни отказывался муж, ему пришлось принять подарок. Потом он сделал несколько снимков Северянина этим аппаратом. Один, помню, у калитки нашего сада, другой – за круглым садовым столом в том же саду.
В это время приехал на дачу Иван Филиппович Филиппов, бывший солист Мариинского театра. Было ему в то время лет шестьдесят, жил он у своей богатой племянницы, которую злые языки называли его дочерью. Был он высок, строен, легок и в своем светлом английском костюме очень элегантен. Северянин с Филипповым были очень хорошо знакомы. В это же время к Игорю Васильевичу приехал из Тарту поэт Адамс и еще кто-то. И вот Северянин решил в честь Златы устроить пикник на Тихом озере. Он пригласил Ивана Филипповича и звал нас. Но день был воскресный, жаркий, и муж по долгу службы должен был находиться на пляже, где было скопление народа. Поэтому мы не поехали.
Вечер того же дня. Смеркается. Мы сидим на веранде за вечерним чаем, и я вижу на аллее сада высокую фигуру, которая приближается к нам. Это Иван Филиппович. Но, Боже, как он изменился! Куда девался его элегантный вид? Пиджак висит на сгорбленных плечах, белое кепи исчезло. Оказалось, что он потерял его по дороге. Иван Филиппович поднимается на веранду и заявляет: «Этот хулиган хотел меня застрелить!». «Какой хулиган?» – спрашиваем мы разом. «Северянин!» – отвечает Филиппов трагическим тоном. Я еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Представить себе Игоря Васильевича убийцей я при всей фантазии не могу. Это звучит уморительно. И Иван Филиппович поведал нам печально-комическую историю.
Перед отплытием на Тихое озеро они дома выпили коньяку, и Иван Филиппович, панически боявшийся воды, храбро сел в лодку, которой управлял Виктор Удам. Остальная компания во главе с Северяниным разместилась в другой лодке. Отъехав довольно далеко, Филиппова снова обуял страх, и он стал просить, чтобы причалили к берегу и выпустили его на землю. Это почему-то оскорбило Северянина, и он заявил: «Здесь я командую, Виктор, продолжай путь на Тихое озеро!».
Приехав на озеро, Филиппов стал выказывать свое недовольство. Северянин встал в позу и заявил: «Как ты смеешь так со мной разговаривать. Я – Игорь Северянин!». Филиппов тоже гордо выпрямился перед ним и произнес: «А я солист Его Величества!». «Мне наплевать, что ты солист!» – сказал Северянин. «А мне наплевать, что ты гений!» – ответил таким же тоном Филиппов. «Ты меня оскорбил, я тебя застрелю!» – вскричал Северянин. «И тут, – произнес Филиппов, – Северянин сунул руку в карман. Но я не растерялся. Нагнулся и поднял камень». Так они и стояли некоторое время друг против друга. Филиппов повернулся и пошел, решив про себя: «Черт с ним, пусть стреляет в спину!». А Северянин остался на месте, засунув руку в пустой карман брюк.
Шагать Филиппову до перевоза пришлось десять километров, по дороге он и потерял кепи.
Вернувшись домой, по рассказу Веры Борисовны, Северянин продолжал бушевать и так напугал Злату, что они с Верой Борисовной, захватив спальные принадлежности, решили бежать из дома на дачу Борман, которая находилась в пяти километрах от Усть-Наровы. «Мы бежали, – рассказывала со смехом Вера Борисовна, – и все оглядывались, не бежит ли он за нами».
Потом Северянину пришлось умолять о прощении Злату, которая тоже его простила, но вернуться под его кров отказалась и, прожив на даче у Борман несколько дней, уехала в Берлин.
На следующий день раскаянию Игоря Васильевича не было предела. Я искренне его пожалела, увидев таким несчастным, и решила помочь, пригласив Филиппова на чай, куда пришел и Северянин. Он просил прощения. Примирение состоялось, но как мне показалось, Иван Филиппович простил его только внешне. Больше до самой смерти они не встречались, а ушли из жизни почти в одно время.
Северянин скончался в декабре, а в том же месяце того же года умер и Иван Филиппович Филиппов. Во время бомбежки Таллинна он по дороге в бомбоубежище споткнулся, порезал руку, кровь остановить не удалось, и он скончался от потери крови.
Вера Борисовна говорила, что Северянин в последнее время совершенно не переносил спиртного. Выпитая рюмка поднимала в нем бурю, он терял контроль над собой.
У знавшего Игоря Васильевича близко Арсения Формакова в воспоминаниях о поэте есть такая его характеристика: «Манеры с детства воспитанного человека»…
Да, вероятно, эта воспитанность не позволяла ему на люди выносить и горесть своей обездоленности, лишений. Но под этим покровом чувствовалась напряженность, готовая взорваться. Об этом его свойстве хорошо знала преданно любящая его Вера Борисовна, которая разделила с поэтом его трудные годы и проводила в последний путь.
Продолжение следует
